– Читали, – с порога спросил он, – весь город…
«Правда о диефикации» – прочел Локшин жирный, бросающийся в глаза заголовок. – «Рабочие завода „Красный Путь“ о диефикации», «Барская затея буржуазного профессора».
– Что такое? Неужели опять?.. И это – после постановления Цека?
Локшин отбросил бритву и развернул газету.
Уже не бестиражная «Наша Газета», а популярный в рабочих массах «Голос Рабочего» подымал кампанию. Подымал кампанию в тот момент, когда после свидания в Кремле идея диефикации из спорной проблемы стала категорической директивой партий и воплотилась, наконец, в ряде законов республики.
На смену добровольному обществу постановлением Совнаркома создан был правительственный комитет но диефикации СССР, облеченный широкими полномочиями, призванный в жестоком календарном порядке проводить плановую диефикацию промышленных центров.
Сопротивление, казалось, было сломлено – и вдруг…
Локшин попробовал вчитаться в прыгающие перед глазами строчки, дочитав до середины, посмотрел на подпись и увидел пышную фамилию Буглай-Бугаевского. Чрезвычайно развязно, с нарастающим ехидством Бугаевский облекал в короткие газетные строчки всю ту ненависть к идее диефикации, с которой столкнулся Локшин полгода назад у лесов строящегося маяка, в комитете, на собрании МОСПС, на улице и дома.
– Нравится, – с усмешкой спросил Миловидов, – ну и арап! А хорошо написано. Ну, скажите, что это плохо.
После постановления Цека и Совнаркома Миловидов ни разу открыто не выступал против Локшина или против комитета, но враждебное отношение к диефикации у него оставалось до сих пор.
– Как хорошо. Ну скажите же сами, что хорошо, – настаивал он.
Локшин, не слушая Миловидова и не отвечая на его вопросы, надел пиджак и бросился в коридор к телефону. У Сибирякова на звонок никто не отозвался.
– «Голос Рабочего». Иван Николаевич. Говорит Локшин. Поймите, что в такое время…
Иван Николаевич сухо ответил:
– Если вы не согласны, можете написать опровержение.
– Да поймите же, наконец, ведь это…
В трубке раздался характерный звук отбоя. Локшин ожесточенно постучал по рычажку. Очередная радиопередача заполнила мембрану заглушенными звуками музыки. Он швырнул трубку и побежал на третий этаж к другому аппарату.
– В-1 тридцать шесть восемьдесят четыре. Да, Ольга, ты читала? – с трудом переводя дух, сказал он.
– Не удивляйся, – успокаивающим тоном сказала Ольга, – я знала, что он это сделает. Он воспользовался первым поводом, чтобы сделать нам гадость…
Это «нам», которое Локшин слышал от Ольги впервые, заставило его на минуту забыть горечь и обиду от наглой статьи Бугаевского.
– Ты приедешь? – скорей приглашая, чем спрашивая, сказала Ольга.
– Я сейчас… Только повидаюсь с Сибиряковым. Никак не мог дозвониться.
– Вечером буду ждать…
Сибирякова не было ни дома, ни в наркомате. Локшин приказал шоферу ехать в Госплан на Воздвиженку.
Найти Константина Степановича в бесконечных коридорах Госплана было нелегко: услужливые стрелки направляли Локшина от двери к двери, таблицы с многозначными номерами окончательно запутали его.
– Кажется, товарищ Сибиряков пошел к машинисткам, – деликатно доложил один из служащих с модными бакенами, похожими на бакены Лопухина. Локшин пошел к машинисткам, и, блуждая в несчетных, совершенно одинаковых дверях, с трудом отыскал металлическую доску, на которой было четко выгравировано: машинное отделение Госплана.
В очень большой и очень длинной комнате стоил невообразимый треск, словно шла учебная стрельба из пулеметов. Совершенно одинаковые, в одинаковых кокетливых халатах, со стандартными челками и лицами несколько десятков машинисток делали одинаковые пассы над черной сталью ундервудов, смис-премьеров и мерседесов.
– Здесь товарищ Сибиряков?
– Дядя Костя был, но ушел, – ответила сидящая с краю машинистка.
В другое время Локшина поразило бы, что машинистка называет Сибирякова запросто дядей Костей, и еще больше поразило бы его, что решительно все в Госплане, начиная с курьера, кончая лысым управделом, и в глаза и за глаза иначе Сибирякова не называли. Но теперь было не, до того:
– Где же он? Давно вышел?
Машинистка погрузилась в прерванную было переписку и не ответила на вопрос…
Беготня по коридорам Госплана довела бы Локшина до сердцебиения, пока, наконец, случайно приоткрытая дверь не обдала ого запахом особой, фантастической смеси табаков – кепстена, листовой махорки, сигар, цветов донника и сушеного вишневого листа, которую Константин Степанович называл аргентинской махоркой.
– Ты чего это? – равнодушно встретил его Сибиряков.
Локшин, не отвечая, протянул газету. Мощные клубы дыма на мгновение окутали загорелое лицо Константина Степановича, и из-за дымовой завесы раздалось ленивое:
– Ну и что же?
– Я хотел посоветоваться с тобой. Конечно, этот субъект, – вспомнил он слова Ольги, – воспользуется случаем, чтобы сделать мне пакость. Надо бы нажать на Ивана Николаевича, – Бугаевский просто одурачил его.
Локшин ждал, что Сибиряков поддержит его негодование.
– Ивана Николаевича не так-то легко одурачить, – ответил тот.
– Да ведь это личный выпад!
Сибиряков снова исчез в клубах густого дыма.
– Тут брат, дело почище. Без драки не обойдется. Это называется поворот…
– Какой поворот? – не сразу понял Локшин.
– А вот такой…
Сибиряков выбил трубку, поднялся и неожиданно переменил тему:
– А ты на лето куда собираешься?
И, не дождавшись ответа, небрежно кивнул и прошел в соседнюю комнату на заседание.
Глава вторая
Забастовщики
– Едем, товарищ Локшин, – сказал Кизякин, и в словах его Локшину почудилась враждебная нотка. – Поедем, а то начнут без нас.
– А может быть, можно без меня?
Враждебное отношение и к нему и к идее, статья в «Голосе», холодность Константина Степановича, прочно заменившая место прежнего дружеского и как бы отеческого подшучивания, – все это угнетало Локшина. И теперь, зная, что на «Красном Пути» неладно, что «Красный Путь», по словам Кизякина, «шебаршит», Локшин просто не хотел туда ехать.
И независимо от Кизякина Локшин знал, что на заводе готовятся события. Только вчера забегал Миловидов и, возмущенно жестикулируя, объяснял, что комитет по диефикации издевается над заводом, что он как представитель МОСПС постановление комитета опротестовал, что нельзя консервировать завод и выбрасывать людей на улицу.
Локшин нетерпеливо выслушивал Миловидова и вспоминал фразу Сибирякова:
– Ты его, Локшин, не слушай. Меньшевистский душок у него не выветрился. Он не может понять, что во имя того, что будет через три, через пять лет, можно сегодня посидеть без обеда…
Вся работа по грандиозной перестройке страны была возложена на комитет и фактически возглавляющего комитет Локшина. Эта власть, эта ответственность пугали его. И хуже всего, что нет-нет, то, что вчера казалось разумным, сегодня опорочивалось фактами, опорочивалось жизнью.
Консервация «Красного Пути» была одним из таких мелких неудачных эпизодов в работе комитета.
Нерентабельные, плохо оборудованные заводы надо было консервировать. Надо было усилить заводы, оборудованные новыми станками и машинами. Локшин предвидел, что консервация вызовет в первую очередь недовольство и сопротивление как рабочих, так и администрации консервируемых предприятий, что недовольство это и сопротивление, поднимаясь снизу вверх, охватят сначала профсоюзные органы, потом органы, ведающие хозяйством, чтобы только где-то в последней инстанции получить надлежащий, достаточно сильный отпор.
Нужно не обращать внимания на недовольство, нужно не обращать внимания на сопротивление, в этом деле нужна большевистская решимость. Именно об этой решимости и говорил Локшину Лопухин, докладывая наметки предстоящей в текущем квартале консервации.
– Малодушию не должно быть места!
